Свет зажёгся, и Анжелика поджала губы. Она сидела на диване перед камином, умиротворённо наблюдая за кропотливой работой подрастающих огненных полосок, смотря и слушая, как они с приятным хрустом и щелчками обрабатывали почерневшие узкие липовые дощечки; чувствуя даже на расстоянии трёх метров тепло от костра на своём лице и постепенно забывая всё, забывая, что находится в чужом доме, что в любой момент может прийти хозяин, забывая, зачем пришла, к кому пришла, забывая все свои планы, забывая Америку, забывая своих бесконечных мародёров, насильников и шизофреников, забывая возраст, забывая время, место, саму себя. Она только сидела на мягком кожаном диване, сидела в полумраке, неустойчивом и шатком, потому что единственным источником света, кроме лунных и звёздных проблесков за окном, был камин, было его пламя, которое бросало на тёмный паркет, на медвежью шкуру, на стены, на статуэтки на полках, на кресла, журнальный столик, диван и саму Анжелику, – на всё, до чего могло дотянуться силой своей яркости, оно бросало нервно бегающие, удлиняющиеся и сокращающиеся жёлтые блики. Она сидела и чувствовала примерно то же, что и год назад, и пять, и двадцать, и тридцать; то же, что и в Сан Франциско, и в Сан Хосе, и в Сиэтле, и в Манчестере, и в Лондоне, и в Корке, и в Дублине; то же, что чувствовала всегда, когда сидела перед огнём, единственным источником света в темноте: чувствовала пустоту. Теплую, уютную, надёжную, но пустоту. И в этой пустоте ей было комфортно.
Ей так было хорошо. Даже при всём своём хладнокровии, при всём своём самообладании, самоконтроле и умением держать любую ситуацию в своих слабых ломких руках, оказавшись здесь, оказавшись в этом доме, Лика нервничала. И никакое медицинское образование психолога и психиатра не помогало победить беспокойство, волнение, невроз и столь человеческие сомнения, которые испытывал бы и любой другой человек на её месте. Но не должна была испытать она.
Для этого ей был нужен огонь, Лика даже не поленилась самостоятельно сходить с фонариком в сарай и притащить немного дров. Уже по одному этому камину при потушенном свете Джеймс мог бы понять,  к т о  в его доме: не раз они спорили из-за её пиромании: Лика любила разжигать костёр даже летом, когда они ездили за город, поначалу по этому поводу возмущались родители, позже муж. Пиромания – один из триады симптомов, о чём Анжелике часто говорил отец, намекая, что не трудно так и самой стать маньяком. Но Лика умеет убеждать. И сейчас огонь её успокаивал, умиротворял, вгонял в безразличие ко всему происходящему, как психотропный препарат. Давал почувствовать себя дома, у себя дома, также властно и всесильно. Также свободно. Она даже не услышала, как к воротам подъехал автомобиль.
И теперь свет зажёгся. Разумеется, его зажёг вошедший Джеймс, больше прийти было некому. Разумеется, он видит её голову, может быть, даже видел машину, хотя Анжелика и припарковалась скромно и незаметно, чтобы не мешать владельцу ставить свой автомобиль. Он видит костёр, но ему это ни о чём не говорит, не должно говорить, ведь и погода сегодня была такой сырой, промозглой и дождливой, такой толкающей посидеть дома в уюте пледа и горячего шоколада.
Интересно, он всё ещё любит те сливочные конфеты? Она ведь всё также теряет голову от молочного шоколада с фундуком, такого мягкого и нежного и так не подходящего её рассудительной и аналитической натуре.
– Доброй ночи, мистер Вэман.
Она так и не пошевелилась. Слова удались проще, чем она того ожидала. Она боялась, что не сможет вести себя невозмутимо; но, кажется, лёгкость невинной безмятежности действительно читается в негромком голосе. Узнал ли он её? Он не мог узнать её по одному затылку, но теперь он слышал голос. Узнал? Или нет?
– Не беспокойтесь за свою безопасность, – мягко добавила она и посмотрела себе на колени, расправляя складки юбки, – ФБР.
Она должна была видеть его лицо, просто обязана. Она хотела этого больше всего на свете, как маленький ребёнок, жадно требующий купленный для него же киндер-сюрприз; и в то же время боялась, только не знала, чего. Наверно, её пугали собственные чувства, и, разумеется, время, слишком долгое время, вставшее между ними. Джеймс в её памяти и Джеймс-плэйбой-с-обложки-журнала могли оказаться настолько непохожими друг на друга, что даже она, со всем своим паучьим умением сплетать и расплетать судьбы, помыслы и стремления людей, не смогла бы воссоединить эти две личности в одном человеке. Во всяком случае, быстро. Во всяком случае, сейчас. Она слишком привыкла к его любви, к его податливости, к его покорному подчинению её воле, которую она, однако же, почтительно старалась маскировать. Ей слишком льстила та их встреча, то их общение, первое и последнее с момента развода, когда Анжелика, спустя годы, вернулась в Дублин и пришла к бывшему мужу. Ей слишком льстило, что он один, что он не нашёл ей замену, что он, как ей казалось, был готов простить её предательство, простить её вероломство, когда она оставила его одного с ребёнком и разбила ему сердце, выставив его же самого во всём виноватым. Ей казалось, что, несмотря на всё это, он мог бы её простить и принять обратно, да ещё и так принять, что взаимопонимание внутри семьи вывело бы её на уровень образцовой. А может быть даже, она, Анжелика по-прежнему Вэман, смогла бы побудить его снова её добиваться, возвращать ту, кто сама от него ушла, вызвав в нём чувство беспочвенной вины или какое-то ещё… Ей слишком льстила её самоуверенность, и хоть с последней их встречи прошло более десяти лет, почему-то Анжелика всегда пребывала в уверенности, что власть её над образцовым и должным вызвать зависть у любой женщины мужем по-прежнему есть. Возможно, теперь, повзрослев и помудрев, Джеймс постарается скрыть свою ранимость, может быть даже им будет уже не так просто управлять, но в том, что ключи от этого механизма ещё не износились, ещё исправно могут служить своей хозяйке и направлять его туда и с той скоростью, с которой она пожелает, в этом она не сомневалась никогда. И только теперь, оказавшись в этой гостиной, лениво и нервно одновременно потирая, чтобы не заламывать, руки, она впервые задумалась о том, что Джеймс мог выйти из-под её каблука и сейчас заставит её выйти из его дома. Что он не простил её и не простит, что встреча не покажется ему приятной, что эффект окажется не таким, каким она его видела в своих торжествующих мечтах, и что всё может обернуться хлопотной, долгой и тяжёлой работой для неё. Осложнённой вдобавок тем, что Джеймс сделает то, чего она боится более всего: настроит Одетт против матери. Если только он этого ещё не сделал.
Но не была бы она Анжеликой Вэман, если бы сомнения и страхи могли держать власть над её разумом долго и если они могли бы подкосить её решимость.
Она встала. Медленно и неторопливо, по-прежнему находясь к вошедшему спиной. Она сначала наклонила голову и терпеливо рассмотрела свою одежду, позже медленно приподнялась, упираясь в мягкое тёмно-коричневое сидение дивана обеими руками, потом провела ладонями по талии и ногам, поправляя свой костюм и одновременно поворачиваясь в профиль и делая неторопливые шаги в сторону. Шаг, ещё, ещё… и вот она обошла диван и развернулась к нему анфас.
Он выглядел точно так же, как она видела на фотографиях папарацци. Волосы почти каре, настолько отросли, аккуратно обстриженные усы и борода, точнее, её подобие. Крупные очки, закрывающие почти единственную не спрятанную волосяным покровом часть лица. Его действительно было бы трудно узнать ей, человеку, знавшему его молодым, коротко стриженным и гладко бритым, иногда отпускавшим щетину, но никогда не доходящим в своих стремлениях модно выглядеть до такого. Немногим мужчинам удаётся ходить небритым и при этом смотреться далеко не небрежно, это Лика отметила от себя, осознавая, что выглядел бывший муж великолепно. Даже лучше, чем она ожидала. Даже лучше, чем, как ей казалось, выглядела она (хотя она всегда считала, что в их тандеме «красавица» – именно он, а не она, не даром ей так неистово и низко завидовали девочки, не понимая, что он в ней нашёл и почему не замечает их роскошную внешность), и это на какую-то долю секунды даже вызвало в Лике волнение. Всё же, как бы она ни опровергала это своим поведением, в первую очередь она женщина, женщина, которая стареет, у которой портится кожа, волосы, обвисает живот и другие части тела. Женщина, которая с возрастом, в отличие от мужчины, не становится лучше, возраст которой придаёт ей не шарм, а увядание, и мысли обо всём этом заставили её немного нервничать. Ведь он помнил её молодой, а тут… реальность так жестока.
Беспокойство было кратким.
И всё же одно чувство преобладало над всеми остальными. Чувство уюта. Лика даже не старалась скрыть улыбку, и губы тепло и доверчиво дрогнули сначала только в уголках, кратко и незаметно, позже потекли и в самом изгибе, и ещё чуть позже изменились щёки, продавились в двух точках от маленьких ямочек, и глаза засветились по-другому, по-домашнему, как должны светиться у примерной жены и заботливой матери. Лика улыбалась, слабо, почти не задействовав мимику, но заметно, потому что улыбались, казалось, даже кудрявые тёмные волосы, даже уголки локтей и сами руки, одна из которых расслабленно сложилась на спинке дивана, а вторая беззащитно висела вдоль тела; улыбалась в плечах, в шее, открытых коленях и, заметнее и завораживающе более всего, в глазах.
Она и не ожидала, что будет настолько рада его видеть. Ей сразу стало спокойно, как будто они не разводились никогда, как будто она встретила мужа после работы, а в соседней комнате сидит на полу и рушит домик из кубиков ребёнок, и нужно только позвать, негромко и ненастойчиво его приятным низким голосом, Одетт, и радостный девичий тонкий голос завизжит в ответ издалека, папа! и прибежит она, маленькая, с неуклюжими быстрыми ножками и тонкими юркими ручками, будет нестись сломя голову, чтобы повиснуть на отце, до возвращения которого отказывалась ложиться спать.
Вот только Одетт уже не три года, и Анжелика уже не миссис Вэман, и мистер Вэман, подъезжая к воротам арендованного им же домика, вовсе не спешил на встречу с женой.

Отредактировано Angelica Weman (2013-04-23 00:00:09)