– Даниэль, мне совсем не интересно слушать твой треп.
– Ещё минуточку.
Вы только посмотрите. Сама галантность.
– Если "ещё минуточку", мы будем гореть в Аду вместе потому, что без тебя я с этого света не уйду. Из солидарности. Когда через твою “минуточку” меня… – …солнечная милашка Полли призовёт вернуть ему карточный долг…. – …солнечный удар хватит. – Кажется, дядюшка как раз меня недавно на чай приглашал, только я задолжал ему пару унций восхитительного чайного листа с того острова, что по восточные берега от страны восходящего солнца; кажется, местные его зовут Тайвань, и я терпеливо жду, когда остальной смертный свет познает всю красоту и утонченность местных даров природы. Поэтому если меня отправят на берега Стикса прямо сейчас к тому чудесному парню с веслом, Аид будет рад видеть меня совсем чуть-чуть меньше. – Не сказать, чтобы я сомневался в твоих способностях, дражайший друг-ловкач, и верю, что ты найдёшь, куда сбыть моё бренное тело... Как ты думаешь, наш Великий Инквизитор будет нуждаться в реквизите? – Чудесный словесный каламбур.
Если бы я знал заранее, насколько буду близок к правде.

Купец изрек пару неразборчивых шипящих проклятий на идише и скрылся в подсобке. Я прицокнул языком, замечая следом, что, если опустить некоторые детали, тоже в нём души не чаю. Иногда мне казалось, что у парня дар – он чувствовал, кто я, и его жадная до прибыли натура знала, что я буду его огоньком во тьме нашей и не думающей начинать отступать мальтузианской стагнации. Либо мой еврейский друг обладал дьявольским запасом терпения. Третьего было не дано. С купцами имел место быть единственный вид переговоров: концепция «базарной девки», если только ты не обладал желанием остаться джентльменом, но без единого эскудо в собственном кармане.

Мир в наши времена был забавен: Папы, составляющие конкуренцию их христианскому Дьяволу, священники, проповедующие Бога так, что вряд ли составят ему компанию на небесах. Впечатлительная знать. Воздух, пропахший кровью и отдающий душком палёного человеческого тела. Я любил этот век за то, что люди учились играть по-крупному; я ненавидел их потому, что они оскверняли истинное знание. Инженерия развивалась активно там, где надо было грамотно вывихнуть человеку плечевой сустав. Уж лучше бы они заново отстроили идола Молоха и бросали младенцев в плюющуюся искрами внутри него печь.

Я чувствую солёный привкус местного климата на губах, когда немного неаккуратно переворачиваю страницу с описью того, что было на корабле, и думаю о том, что, пожалуй, стоило бы захватить Нике пару бутылочек розового масла. И почти собирался рявкнуть, где запропастился мой любимый купец…
Как тело, обозначенное знакомым темноволосым чубчиком, рухнуло безжизненным мешком к моим ногам, и я непроизвольно отскакиваю назад, спотыкаясь о бочонок с вином. Нет, Даниэль, не говори, что ты был новообращённым – и отказывался есть свинину.
– Кронос меня дери… – бормочу исключительно себе под нос, чтобы нежелательные уши не претендовали на запрещенное знание.
– Иноверец! – чтобы взревели над моим ухом, и к солёному привкусу добавляется металл, за которым приходит опаляющая затылок боль.
Мир мигает, сброшенный в темный колодец. Потрясающе.
Как порой это занятие захватывает – быть богом.

Меня слепят свет, когда открывается дверь, невыносимо проходясь вековым скрежетом по моей всё ещё ноющей голове, и твои зелёные глаза, пока я меланхолично растираю собственную кровь большим и указательным пальцами. На подушечках остаётся коралловый налёт. Непроизвольно пару раз пытаюсь сморгнуть тебя, как мираж, но ты остаёшься в этом измерении. Так вот куда ты от меня сбежала. Лидер пира во время чумы. Инквизиторский кукловод. Фурия. На моих губах появляется тонкая одобряющая усмешка.

Я вижу твоё почти физически ощущаемое бешенство и понимаю, что особо живым мне вряд ли отсюда выбраться, но теперь маленькому мальчику внутри меня неприемлемо праздно интересно, с чего ты начнёшь – дыбы или кресла для допроса.

Но пока ты ставишь вопросы грамотно, а гордость не позволяет упереть взгляд в пол, окроплённый бурыми пятнами, которые не взяла святая вода. Твой официоз вызван тем, что у любых стен есть уши?
– Моё иноверие, синьора, зависит от того, что почитаете Вы за правую веру. Мой статус еретика обречён приобретать смысл исключительно среди Ваших фантазий.

Когда ты выпроваживаешь стражу, я лишний раз убеждаюсь в правоте своих слов. Не сказать, что слишком предвкушаю то, что могло означать устранение ненужных свидетелей, но в каком-то смысле вынужден признать твою правоту: истина действительно была едина для всех.
В улыбке я демонстрирую зубы, прежде чем ты ставишь весьма радикальным способом точку у нашего философского диспута:
– Единая для всех, истина существовать не может.

Впечатывающаяся в стену спинка стула, пожалуй, всё-таки предпринимает должные попытки поставить меня на путь раскаяния. Но всевозможные виды просветления быстро тонут в моём собственном не долгосрочном шипении, стоит болезненному жжению в голове утихнуть Кто знает, возможно, обращаясь со мной эти варвары нежнее, я был бы сейчас гораздо благоразумнее.

Я испытывал стыд, и это было странное, не слишком знакомое для меня чувство. Не пойми, дорогая, меня неправильно. Однако, стыд затмевался ещё одним чувством, помимо любопытства, для меня понятным ещё менее – растерянностью. Я никогда не был в своей жизни невинной пушистой белой овечкой, и вряд ли полноценно выхожу из воды сейчас, но получать оплеухи за чужие проступки в виде извращенного восприятие мира было для меня в новинку, к томе же не лишенную душка рискового эксперимента.

Я смаргиваю быстро оседающее поднявшееся облако пыли из того угла, в который меня загнали некоторые темпераментные богини, когда ты по-хозяйски устраиваешься в пределах занимаемой моим стулом площади. Учитывая, что  с моими домогательствами мы подвязали более чем несколько веков назад, то, пожалуй, меня в чём-то гложет уязвлённое самолюбие.

Я заглядываю в твои ищущие глаза. Ты прекрасно знаешь, что я никуда не сбегу, только вряд ли догадываешься о всех причинах. Не каждому удаётся припереть меня к стенке, хоть и сделаем скидку на то, что не каждый день я вижу тебя в подобном бешенстве. Туше.

Признаю ли я себя виновным?
Я позволяю себе секундный взгляд в потолок, изображая раздумья.
– В том, в чём ты меня обвиняешь? Нет.

Предательство, Ника, слово настолько же ёмкое, насколько не всегда уместное.